Я в одиночке, и всё ближе смертный час, Вон катят санки по тюремному подворью. Сегодня душу я крещу в последний раз, А завтра выпущу, как голубя, на волю. Нет ни иконки, ни свечи, пришёл бы поп, Чтоб всё как надо, по-людски, по-человечьи. А так зелёнкою крест-накрест смажут лоб, Чтоб без инфекции этапом прямо в вечность. На краешке небесного Ковчега Я дух переведу от страшных дней. И повезут на саночках по снегу Труп в телогрейке с бирочкой моей. Вчера был врач, он мне сказал: "Болеть не сметь. Больных расстреливать устав не позволяет. Но ты герой, когда ведут таких на смерть, То вся тюрьма встаёт и молча провожает". Он говорил ещё: "Не страшно, уж поверь. Ты не почувствуешь, лишь голова качнётся. Увидишь ты, кто открывает в небо дверь, А кто закроет, уж увидеть не придётся". На краешке небесного Ковчега Присяду я, взгляну на мир людей, Как повезут на саночках по снегу Труп в телогрейке с бирочкой моей. Найти б того мне, за кого я смерть приму, Я удавил его бы голыми руками. Вот загремел засов в предутреннем дыму... "Мне без вещей, иль как?". А мне в ответ: "С вещами! Живи пока, тот живодёр попался, гад. На общей хате жди, пока судья проснётся. У правосудия отката нет назад, Был человек бы, а статья ему найдётся". У старого барака на скамейке На краешек я сяду, закурю. И бирочку протру на телогрейке, Чтоб видел Бог фамилию мою.