Николаев родился, и сразу заплакал, Заорал так, что стекла задрожали звеня, Но в роддом по ошибке дали за год зарплату, И орал Николаев безуспешно три дня. А чего же кричал он, кулачками махая, И пытался забраться в теплый мамкин живот? Отчего темной ночью кипенного мая Николаев плевался и не брал сиську в рот? Оттого, что на небе тоже дали зарплату, И, естественно, звезды сразу ринулись вниз. И хлебнувши нектару писарьки-ангелята, Отписали бедняге ту же самую жизнь. И, отмаявшись скорбно от года до года, Инвалид Николаев, отошедший во сне, Вылез маленьким сыном все того же народа, В том же самом роддоме, в той же самой стране. Он орал потому что, на проспекте Свердлова В коммунальном шалмане на двенадцать персон Батя пил за сынка, а сосед дядя Вова Мастерил ползунки из армейских кальсон. Николаев, синея, хрипел потому как, Знал, что будет потом, через год, через пять, Что основой основ будет смертная мука, Будет рваться пупок, и срастаться опять. И промчатся года глазом кошки настенной, Станет снова просторен отцовский пиджак, И, взглянув за окно как-то в мае кипенном, Он опять не поймет, что опять все не так. И в бессонных ночах, всеми напрочь забытый, Вспоминая слова, что не знал никогда, Будет тихо молить потолочные плиты, Чтоб остаться во сне и уйти без следа... ...Небеса отдыхают после тяжкой работы, Завершает звезда свой последний полет. Ночь темна за окном, но не спится чего-то: Где-то плачет малыш третью ночь напролет...