Я не помню Ленина живьем, Я его застал уже холодным. Говорят, был дерзким пацаном, Поимел державу принародно. Отнял у богатых кошельки И подвел под "новые понятия". Дескать, все отныне - босяки, Вот такая, значит, демократия. Маленький, картавый, без волос, Без конца по тюрьмам ошивался. Видно, там несладко довелось, Говорят, чернильницей питался. Десять лет торчал на Колыме, Партизанил в питерских болотах, А потом метнулся по зиме За бугром подтягивать босоту. Женщин он к себе не допускал, Все боялся, что менты банкуют. Он, конечно, жутко тосковал, Съест чернила - и сидит, тоскует. Но однажды в питерских Крестах Ленин встретил каторжанку Надю - Тоже вся на шифре, в кандалах, Вот и поженилися не глядя. Он Надюхе спуску не давал, Так сказать, держал всегда на стреме, Сам удачно банки обувал, Надя знала фарт на ипподроме, - В общем, жили воровской семьей, Вечерами резались в картишки. Только вот о жизни половой Вова беспокоился не слишком. Как он мог Надюхе рассказать, Как в далеком магаданском крае При морозе минус сорок пять Он по снегу полз от вертухаев, Как, отняв ладони от лица, Плакали навзрыд оленеводы... Нет у революции конца! Отдала, однако, за свободу. От судьбы приняв такой удел, Вова стал чудить и куролесить, Прокатился дикий беспредел По российским городам и весям, Расстреляли тысячи людей, У живых отняли пропитанье. Воно как бывает у вождей, Если он не вождь в интимном плане. А теперь он вон, в гробу лежит - Может, помер, может, притворился. Он ведь, гад, живее всех живых, Не, ну воно как в гробу-то сохранился. Может быть, гореть ему в аду, Но пока для всех, на всякий случай, Пусть он будет лучше на виду, Вдруг еще чего-нибудь отчебучит...