Идите к черту, паруса и шхуны, Я вспомнил Рим шестнадцатых веков, Там на костре горел Джордано Бруно На распрекрасной площади цветов, На пресловутой площади цветов. Я не пою про дали с парусами, Я не пою про зори и рассвет, Нет, у меня сейчас перед глазами Стоит одно лишь аутодафе, Стоит живое аутодафе. Я вижу все, святое милосердье, Глухой толпы расширены зрачки. Еще один аспект проблемы смерти, (IV) (III) (II) Горят иль нет в огне еретики, Горят иль нет в огне еретики. И он горел, и пламя языками, Его сжигая, билось об гранит, И площадь в вопле с вздетыми руками: Смотрите все, смотрите, он горит, Смотрите все, смотрите, он горит. И я смотрел, и видел, как клокочет В горящем теле цвет его крови. Как мог не знать он, что толпа не хочет Ни его мысли, ни его любви, Ни его мысли, ни его любви. Он еретик - бесчестье и презренье, Он еретик - проклятье и позор, И поколенье шло за поколеньем, Еретиков бросая на костер, Еретиков бросая на костер. Что из того, что позже или ране Все будет, будут зори и рассвет ? Пока из искр возгорится пламя, Трещат снопы их в аутодафе, Трещат снопы их в аутодафе. И век за веком, плотными рядами Шагают ноги в пыльных галифе С своим порядком, с тюрьмами, судами, Но с неизменным аутодафе, Но с неизменным аутодафе. Мне снится сон: по выжженым страницам Бредут колонны траурных годов. Мне снится, снится смерч по серым лицам, Мне снится пепел с площади цветов, Мне снится пепел с площади цветов. (II)